лаборатории современного Фауста.
Это была небольшая комната, с широким венецианским окном. У окна стоял
большой письменный стол с пишущей" машинкой. Другая машинка помещалась на
небольшом столике, примыкавшем к узкой стороне письменного стола.
Эти машины, одна с русским, другая с латинским шрифтом, да небольшой
чертеж ветряного двигателя по системе Флетнера на стене у стола были
единственными неясными указателями характера работ владельца комнаты.
Над широким турецким диваном висела неплохая копия с картины Греза,
изображающая девушку с характерным "грезовским" наивно-лукавым выражением
глаз.
Зауер посмотрел на эту головку и поморщился. Ему вспомнилась Эмма. Он
сравнивал ее с грезовскими девушками, когда так неожиданно влюбился в нее.
Рядом с головкой Греза висели два пейзажа. На отдельном маленьком
столике помещалась чугунная статуэтка, изображавшая одну из конных групп
Клодта, стоящих в Ленинграде, на Аничковом мосту.
Небольшой буфет, шкаф с зеркалом, стол посреди комнаты, застланный
чистой скатертью, и несколько оббитых кожей стульев с высокими спинками
дополняли обстановку.
На всем лежала печать чистоты и аккуратности. И это тоже сбивало с
толку Зауера. Сидя в этой комнате, можно было представить, что находишься
в Берлине, Мюнхене, но никак не в Москве.
Совсем иначе представлял он себе и русского изобретателя. Эта порода
людей, по мнению Зауера, должна отличаться особыми чертами. Но перед
Готлибом и Зауером стоял скромный на вид, еще молодой человек, со светлыми
зачесанными назад волосами, светлыми глазами, гладко выбритым лицом,
правильным носом и со скульптурно очерченной линией рта. Он был одет в
темно-коричневую вельветовую блузу и брюки покроя галифе, заправленные в
сапоги с узкими голенищами.
Рядом с ним стояла жена, в белой блузке, радушная и приветливая.
"Уж не ошиблись ли мы?" - подумал Зауер. Но они не ошиблись. Гости
представились, и скоро завязалась оживленная беседа.
"И этот человек, - подумал Зауер, - быть может, обладает такой же
могучей силой, как Штирнер, но живет и выглядит так просто! Неужели он не
чувствовал соблазна использовать эту силу в личных интересах, как Штирнер?
Стать необычайно богатым, могущественным. Или здесь люди действительно
мыслят и чувствуют иначе?.."
Зауер постарался косвенно получить ответ на интересующий его вопрос.
- Скажите, - обратился он с шутливой улыбкой к жене Качинского, - а вам
не страшно иметь такого мужа, который может внушить окружающим все, что
ему захочется, вам, например?
Качинская удивленно подняла брови.
- Зачем? Что особенного он мне может внушить? Мне и в голову никогда не
приходила эта мысль. Для опытов у него есть лаборатория. Качинский
улыбнулся.
- Но все-таки это опасная сила, - сказал, несколько смутившись, Зауер.
- Как всякая другая, - ответил Качинский. - Нобель изобрел динамит, для
того чтобы облегчить человеческий труд в борьбе с природой - взрывать
гранит. А человечество сделало из этого изобретения самое страшное орудие
истребления. И огорченному Нобелю оставалось только учредить на
"динамитные доходы" премию мира, чтобы хоть немного искупить свой
невольный грех перед человечеством. Штирнер в этом случае не исключение.
Он только использовал эту новую силу в своих единоличных целях.
- Все зависит от того, в чьих руках находится топор, - продолжал
Качинский. - Один рубит им дрова, другой - человеческие головы. Опасность
такого использования предвиделась еще до того, как Штирнер бросил вызов
обществу. Когда первые мои опыты сделались известны широкой публике, меня
прямо осаждали взволнованные
