- молодые,
прекрасные девы, живущие в чертогах бога Одина, решающие судьбы битв
Лорелея - по древнему немецкому сказанию - нимфа, живущая на рейнской
скале того же названия и пением своим завлекающая путешественников с целью
погубить их.] Прекрасно поет. Имеет один только физический недостаток:
тяжелую поступь. Вы заметили? Берлинка, ничего не поделаешь! Если бы сто
первых красавиц Берлина прошли по этой дорожке церемониальным маршем, их
ноги подняли бы не меньше шума, чем рота солдат.
- С этим недостатком можно помириться, если через сердце фрейлейн Леер
лежит путь к тайнам кабинета ее отца, - глубокомысленно сказал Лайль.
"И зачем только такие догадливые люди бывают на свете!" - с досадой
подумал Марамбалль. - Для француза женщина всегда самоцель, - напыщенно
ответил он. - Нас сблизила общая любовь...
Лайль выпустил густой клуб из заново набитой трубки.
- Любовь к спорту и пению. Представьте, она обожает Равеля, Метнера,
Стравинского [Равель, Метнер, Стравинский - композиторы левого
направления] и... французские шансонетки. И я обильно снабжаю ее этим
легкомысленным жанром [жанр - род, манера художественного творчества]. -
Посмотрев на часы, Марамбалль сказал:
- Однако мне пора. Музы призывают меня. Иду писать очередной фельетон.
- Так не забудьте же посетить цирк Буша! Глоу! Огонь, жар, пламя, зной
и кожа, блестящая, как ботинки, только что вычищенные компатриотом
Метаксы.
2. ДВОЙНИК МАРАМБАЛЛЯ
Марамбалль писал так же легко и непринужденно, как и жил: не углубляясь
и не задумываясь о том, что выйдет. Иногда он удивлял редактора и самого
себя блестящим фельетоном, иногда попадал впросак, как это было с его
злополучным фельетоном о выпитых морях вина и горах съеденной берлинцами
свинины. В работе для него было трудным только одно: сесть за стол. Вся
его слишком живая, экспансивная [экспансивный - стремительно проявляющий
свои чувства, не умеющий владеть собой] натура протестовала, и ему было
так же трудно засадить себя за стол, как ввести в оглобли необъезженную
лошадь.
В этот день с ним было как всегда. Усилием воли он заставлял себя
подойти к столу, но тотчас увертывался, проходил мимо, подходил к окну, и,
напевая веселую шансонетку, барабанил пальцами по стеклу. Потом он
открывал окно: душно. Потом закрывал его: мешает уличный шум. И при этом
курил одну папиросу за другой.
Измерив комнату бесчисленное количество раз вдоль и поперек, он,
наконец, перехитрил свою норовистую натуру: сделал посреди комнаты резкий
поворот, подбежал к столу с видом человека, бросающегося в омут, и уселся
в кресло, преисполненный решимостью.
Марамбалль взял в рот новую папироску и зажег спичку. Но тут случилось
нечто, заставившее его забыть о фельетоне и повергшее его сначала в
недоумение, а потом и в ужас.
Спичка зажглась с треском, как ей полагается, но Марамбалль не увидел
огня, хотя слух не мог обмануть его, что спичка зажглась. Раздумывая над
этим непонятным явлением, он продолжал держать спичку меж пальцев и вдруг
вскрикнул от ожога. Марамбалль бросил спичку, отдернув руку. Теперь он тер
рукой обожженный палец, и в то же время продолжал видеть свою протянутую
над столом руку со спичкой. Марамбалль в ужасе откинулся на спинку кресла
и наблюдал эту "третью руку", в то время как его дрожащие руки покоились
уже на коленях. Он сидел так неподвижно минут пять, пока новое явление не
поразило его: он увидел, как вспыхнула, наконец, спичка в призрачной руке,
как догорела и как отдернулась рука после ожога пальцев. Словом, он увидел
то, что должен был видеть, когда зажег спичку, но видел
