спуская правнука на
землю. - И кроме того, я и старше тебя. Мне девяносто восемь лет!
Маленький Георг побежал в дом к матери.
Старик постоял еще немного, шевеля губами, потом сердито махнул рукой и
тоже ушел.
Джонсон отвез авиетку в большую садовую беседку, заменявшую ангар, и
там устало опустился на скамейку среди лопат и граблей.
Он чувствовал себя одиноким.
Со стариком сыном у него совершенно не сложились отношения.
Двадцатипятилетний отец и семидесятипятилетний сын - это ни с чем не
сообразное соотношение лет положило преграду между ними. Как ни напрягал
Джонсон свое воображение, оно отказывалось связать воедино два образа:
маленького двухлетнего Самуэля и этого дряхлого старика.
Ближе всех он сошелся с правнуком - Георгом. Юность вечна. Дух нового
времени не наложил еще на Георга своего отпечатка. Ребенок в возрасте
Георга радуется и солнечному лучу, и ласковой улыбке, и красному яблоку
так же, как радовались дети его возраста тысячи лет назад. Притом и лицом
он напоминал его сына - Самуэля-ребенка... Мать Георга, Элен, также
несколько напоминала Джонсону Фредерику, и он не раз останавливал на ней
взгляд тоскующей нежности. Но в глазах Элен, устремленных на него, он
видел только жалость, смешанную с любопытством и страхом, как будто он был
выходцем из могилы.
А ее муж, внук Джонсона, носивший его имя, Бенджэмин Джонсон, был далек
ему, как и все люди этого нового, чуждого ему поколения.
Джонсон впервые почувствовал власть времени, власть века. Как жителю
долин трудно дышать разреженным горным воздухом, так Джонсону, жившему в
первую четверть двадцатого века, трудно было применяться к условиям жизни
конца этого века.
Внешне все изменилось не так уж сильно, как можно было предполагать.
Правда, Лондон разросся на многие мили в ширину и поднялся вверх
тысячами небоскребов.
Воздушные сообщения сделались почти исключительным способом
передвижения.
А в городах движущиеся экипажи были заменены подвижными дорогами. В
городах стало тише и чище. Перестали дымить трубы фабрик и заводов.
Техника создала новые способы добывания энергии.
Но в общественной жизни и в быте произошло много перемен с его времени.
Рабочих не стало на ступенях общественной лестницы, как низшей группы,
группы, отличной от выше стоящих и по костюму, и по образованию, и по
привычкам.
Машины почти освободили рабочих от наиболее тяжелого и грязного
физического труда.
Здоровые, просто, но хорошо одетые, веселые, независимые рабочие были
единственным классом, державшим в руках все нити общественной жизни. Все
они получали образование. И Джонсон, учившийся на медные деньги почти сто
лет тому назад, чувствовал себя неловко в их среде, несмотря на всю их
приветливость.
Все свободное время они проводили больше на воздухе, летая на своих
легких авиетках, чем на земле. У них были совершенно иные интересы,
запросы, развлечения.
Даже их короткий, сжатый язык, со многими новыми словами, выражавшими
новые понятия, был во многом непонятен Джонсону.
Они говорили о новых для Джонсона обществах, учреждениях, новых видах
имущества и спорта...
На каждом шагу, при каждой фразе он должен был спрашивать:
- А что это такое?
Ему нужно было нагнать то, что протекало без него в продолжение
семидесяти трех лет, и он чувствовал, что не в силах сделать это.
Трудность заключалась не только в обширности новых знаний, но и в том, что
ум его не был так воспитан, чтобы воспринять и усвоить все накопленное
человечеством за три четверти века. Он мог быть только сторонним, чуждым
наблюдателем и
